Самым главным в этих поездках была христианизация людей, их воцерковление, рождение живых общин. Отец Кирилл миссионерствовал в разной среде: беседовал с отдельными людьми в семьях, которые очень хорошо знал в Елгаве, Риге, Белополье, Москве, Санкт–Петербурге, Пензе, в общинах. В период гонений существовало немало христианских общин, не имеющих ни пастыря, ни храма. Одних несвобода сломила, другие жили не как запуганные христиане–одиночки, а духовной семьей, постоянно собираясь по домам на богослужения мирянским чином. Такая община была в Тверской области, в селе Жарки; в нее входило человек тридцать. Много раз община обращалась к местным властям с просьбой зарегистрировать ее и дать ей пастыря, но безрезультатно. Жарковцы, имея жажду евхаристического общения и духовного руководства, начиная с 1958 года приезжали за помощью в Ригу к старцусвященнику Иоанну Журавскому (1867–1964), но когда тот физически ослаб, не мог служить и принимать людей, он передал своих чад о. Кириллу, будучи одного духа с ним. «Вас надо дальше вести, — сказал он им, — а меня скоро не будет». Жарковцы стали ездить в Пустыньку, иногда всей общиной, или поодиночке, начали помогать ей: посылали муку, воск — «Боженькин хлеб», как называл его о. Кирилл. Эта община испытанных христиан жива, имеет построенный своими руками храм и пастыря.
Благодаря такому служению старца приходы на местах оживали, увеличивались, в них появлялась закваска общинной жизни.
Налаживалась духовная связь с Пустынькой, с ее старцем. Ее поддерживали письма, которые батюшка писал всем, кто был близок ему сердцем. Многие из общавшихся со старцем стали познавать Церковь и церковность и вместе с тем яснее увидели, что не есть Церковь и церковность.
Тех, кто боялся крестить детей в храме, старец жалел. У него был помощник, который разузнавал о таких. Отец Кирилл говорил ему: «Скажите им, что есть батюшка, который сам придет, окрестит без денег». И ездил после вечерней службы по домам, тщательно скрывая это от монахинь. Однажды летом, возвращаясь после крестин, о. Кирилл почувствовал себя так плохо, что не мог выйти из машины. Послушнику Ивану Андреевичу пришлось его незаметно лесом пронести на руках в келью.
Люди просили батюшку освящать дома, квартиры. Приглашали и партийные, которые потом привязывались к нему и тайно приходили в Пустыньку на исповедь или побеседовать. В одной семье начали все болеть. Призвали батюшку. Его молитвы помогли.
Проповедь жизнью
В общении с верующими или неверующими, сомневающимися в вере людьми о. Кирилл никогда не давил, не принуждал, но движим был только любовью, что в миссионерстве является самым главным. Общение его с людьми было в свободе, в Духе, очень живым.
Он никого не тянул ко Христу, но только свидетельствовал о Нем своей жизнью. О. Кирилл не был искусен в проповедях, редко произносил их: сиянию благодати в нем не нужны были слова. «Он очень многое умел объяснить человеку без слов, — пишет о. Георгий Блазма, — так, как мало кто умеет объяснить словами… Его отличало от других духовных лиц то, что он никогда не учил. Это было удивительно при его жизненном опыте, при его монашеской жизни».
Проповедовало в нем все: и душа, и тело, и дух. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного (Мф 5:16). В его глазах, маленьких, светло–серых, выцветших, все видели сияние вечной жизни, доброту. «Никогда я не видел этого взгляда равнодушным, безразличным, — вспоминает о. Георгий. — На каждого человека о. Кирилл смотрел очень внимательно, с чувством глубокого уважения и интереса. Это был взгляд снизу вверх не только в буквальном, но и в переносном смысле».
Быстрота, легкость, подвижность о. Кирилла показывали его постоянную готовность служить ближнему. Больные же ноги, застуженные в лагерях и утружденные многолетним стоянием на молитве, напоминали о его подвигах страдания и молитвы. От о. Кирилла исходил покой. «Меня поразила его тихость. Это все, что я могу вспомнить», — написал о. Сергий Богустов, видевший батюшку в двенадцатилетнем возрасте. «Когда он благословил меня, — вспоминает М. А. Кузнецова, — я почувствовала, как от него исходит покой и тепло, и так всегда было, когда он благословлял».
«Я сослужил ему на праздник Крещения Господня, — пишет о. Серафим Шенрок, — ходили на колодец освящать воду великим освящением. Я почувствовал тогда: старец близок к Богу. Как тихо на душе, когда с ним молишься». «Когда о. Кирилл приходил в храм, слезы прошибали», — вспоминает пустынница монахиня Афанасия.
«Перед вечерним богослужением я вошел в алтарь Михайловского собора, земно поклонился и приложился к престолу, — вспоминает архимандрит Иоанн (Крестьянкин). — И не сразу я обратил внимание на гостя — смиренного старца, стоящего по правую сторону Горнего места у окна. Мы встретились взорами, и в тот миг я почувствовал то, что безмолвно говорило о внутреннем состоянии молящегося в алтаре гостя.
Живое чувство смирения и глубокой любви, внутреннего, согревающего душу света передалось мне на расстоянии. Я пошел к нему навстречу и по мере того, как расстояние между нами уменьшалось, сила этого чувства увеличивалась. Братски приветствовали мы друг друга, и я познакомился с настоятелем Рижской пустыньки о. Кириллом.
Краткая наша беседа только подтвердила то, что так ощутимо передалось мне на расстоянии в первый миг нашей встречи. Старец излучал внутренний свет, свет неизмеримой чистоты Христовой любви.
Тих, кроток, мирен и смирен, как послушник, он был истинным воспитанником Валаамского монастыря и носителем многих даров, полученных им в той святой обители.
Не имея долгих духовных отношений с о. Кириллом, в один миг и при первом взгляде я увидел в нем истинного, родного духом брата наших насельников–старцев Валаамского монастыря. Это было то же сияние, которому не нужны слова, — сияние благодати».
Все чувствовали, что ему можно довериться, открыться, что он может понять каждого человека, выслушать его с настоящим уважением и истинным состраданием, порой даже не давая советов, а открывая своим вниманием собеседнику великую тайну его ценности, его внутренней свободы. «О. Кирилл относился к моему сану с гораздо большим уважением, чем я сам», — говорил о. Георгий Блазма.
Такое бережное выслушивание собеседника всегда возвышало человека, он познавал свое достоинство, свою ответственность и видел путь исцеления от всех своих недугов, душевных и телесных. Став аввой, о. Кирилл сохранил в себе чувство послушника, оно всегда проявлялось у него как благоговейное и самозабвенное служение ближним. Он встречал человека и сразу же начинал ему служить.
«Одной из главных черт о. Кирилла, — вспоминает о. Георгий Блазма, — была его постоянная и исключительно активная нацеленность на добро. Он непрерывно искал и находил возможность чем‑нибудь помочь людям, сделать им что‑нибудь приятное. Отсюда и эта постоянная внимательность во взгляде: что человеку требуется? Что для него можно сделать?»
Однажды он был огорчен: в пустыньку нагрянули цыгане, проникли в келью к батюшке. Сестры с возмущением прогнали их, и когда сообщили об этом батюшке, он спокойно спросил их: «А вы их накормили, молочком напоили?»
Выходя из храма, он всем нищим, стоявшим на паперти, всегда подавал милостыню, каждого из них благословлял, внимательно смотря в лицо, и с каждым говорил.
Придя из храма, он сразу же насыпал зерно в птичьи кормушки и ставил еду кошке, потом все внимание уделял гостям. Он всегда ликовал, встречая человека. Он никогда не отпускал никого от себя, не накормив, да еще «подорожничков» — так он называл пирожки — попросит келейницу мать Амвросию настряпать. Всегда проверит, кто где ночует, и если увидит, что кому‑то чего‑то не хватило, найдет и принесет одеяло или подушку. Если кто заболеет из сестер или паломников, непременно навестит и что‑нибудь принесет. На пастбище он приносил сестрам–пастушкам какоенибудь «утешение» (угощение), на поле — грабли.
Поздно вечером батюшка надевал передник, клал в него хлеб, сахар, чай, фрукты и шел по кельям подкреплять сестер, много работавших, но имевших скудную монастырскую трапезу: пять мелких картофелин, огурец, хлеб. Постучит палочкой в окно или дверь и даст что‑нибудь сестре из передничка: «Это тебе, подкрепись».
Мать Феофания после операции лежала в Елгавской больнице и чувствовала себя очень плохо, не могла ничего есть. Приходит к ней о. Кирилл и приносит всякую еду: «Фамилии не знаю, а все же тебя нашел». Она сказала, что ничего не может есть. «Бери все и ешь», — сказал батюшка, благословил и ушел. Мать Феофания стала есть, постепенно все съела и поправилась. Выписывая ее из больницы, доктора просили ее проверяться у них, но она и забыла об этом.
У юноши–латыша Ивара, жившего вблизи пустыньки, умерла мать. Он ходил полуголодный, полураздетый. О. Кирилл благословил сестер ухаживать за ним, а его пригласил трудиться в пустыньке.
